Всеволод, 68 - 13 августа 2013 08:51

= ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ. 30 ЛЕТ НАЗАД =

КАЛАШНЫЙ ПЕРЕУЛОК

Егоров почти бежал по замёршему переулку, подняв воротник и глубоко засунув руки в карманы. Он смотрел под ноги и думал только об одном: поскорее бы добежать до метро, юркнуть в его тёплую глубину, вынуть руки из карманов и чувствовать, как они согреваются. Егоров так сосредоточился на этой мысли, что из головы совсем вылетело – по какому переулку он бежал.
А Калашный совсем не изменился. Так же, как и более тридцати лет назад, у стены старого дома прилепился железный, в заплатах сарайчик. Чуть дальше сохранился чугунный кованый забор. Старый тополь стоял на своём месте, только, словно дырка от недавно выдернутого зуба, чернело дупло, которого раньше не было.
Машинально свернув за угол, по каким-то неразмытым временем ячейкам памяти, он инстинктивно пригнулся, чтобы вбежать в подворотню. И остановился как вкопанный, потеряв знакомые ориентиры. Подворотни не было.
Егоров удивлённо оглянулся и увидел высокий дом из светлого кирпича. «А, где же Славкин-то домик? – Мелькнуло в голове. – Батюшки! Где я? Куда Я?»
Егоров шёл вдоль чугунного забора. Воздух постепенно из светло-коричневого превратился в тёмно-синий. Неожиданно зажглись фонари. «Синтетические», - подумал Егоров, подняв голову. И вдруг совершенно отчётливо услышал скрип жёлтого, с отколотым краем, плафона.
Он остановился у каменного трёхэтажного дома и понял, что ноги несли его не просто так, бесцельно, а именно сюда.
Ещё издали увидел, что дом нежилой. И всё-таки шёл к нему, чтобы найти на втором этаже слева окно, прислониться, как когда-то спиной к дереву напротив и задрать голову на окно, стараясь не думать, что оно заколочено.
А рядом с заколоченным другие окна были озарены светом Егоров вспомнил лица некоторых друзей-мальчишек, но облик многих уже стёрся из памяти.
Потом он увидел ещё один тёмный дом и решил, что его тоже приготовили к сносу. Только одно окно на первом этаже как-то грустно горело, отбрасывая на искристый снег жёлтый квадрат. Ступив на этот освещённый квадратик, Алексей Дмитриевич остолбенел: он вдруг понял, что стоит перед дверью школы, куда более сорока лет назад его, плаксивого и недовольного с недосыпа, привела мать. И какой-то давно забытый страх с беспокойством проснулись и пробежали по спине.
Вестибюль был освещён. Алексей Дмитриевич не узнавал здесь ничего и всё-таки мог поклясться, что это тот самый вестибюль. Он смотрел на широкую серую (в школьные годы белую, как мел) мраморную лестницу и, раздувая ноздри, ловил запах прошлого – коктейль из мела, мастики для пола и какой-то дезинфекции.
Неожиданно щёлкнул выключатель и свет погас. Алексей Дмитриевич вздрогнул и, засуетившись, отступил за колонну: ему вдруг почему-то стало стыдно, что он здесь стоит, как вор. На лестнице послышались шаги. Они отражались от высоких потолков и стукались, падая вниз, о кафельный пол.
Егоров чуть вышел из-за колонны, да так и остался стоять, не веря глазам…
Алёша боялся учительницу и не мог понять, почему её так странно зовут – Лидюль. Он знал, что бывают нерусские имена. Например, в их квартире жила латышка Эльза Яновна. Но такое странное имя – Лидюль – слышал впервые. Он боялся учительницу не потому, что она была строга к нему, а просто потому, что из взрослых женщин не боялся только маму. Лидюль была седая, в вечном тёмно-синем старомодном платье.
Однажды этот страх как-то неожиданно исчез и появилось другое – какая-то робкая детская любовь и привязанность, которых Алёша ужасно стыдился и никому о них не говорил.
Иногда после уроков Лидюль устраивала чтение. Обычно читала сама, но время от времени это важное дело поручалось Вите Миронову. Он читал лучше всех в классе: не как-нибудь по складам, как большинство в их классе, а быстро и с выражением, как взрослый.
В тот день Лидюль читала «Муму». Сначала Алёша смотрел на учительницу, не отрываясь. А потом, когда понял, что Герасим должен сделать со своей собакой, опустил глаза и уставился на трещину в парте, кем-то густо закрашенную тёмно-синими чернилами. Она напоминала ему омут того пруда, в котором сделал своё дело немой Герасим. По щекам как-то само-собой потекли слёзы. Лидюль заметила, подсела к нему и нежно обняла, тихонько похлопывая по плечу своими длинными, странно, совсем не так, как у мамы, пахнущими пальцами.
- Эх, ты, - собачку пожалел, - с издевкой крикнул Володька Колосовский с задней парты.
- Знаешь, Володя, - Лидюль поднялась с парты и медленно пошла по проходу, - а я счастлива, что один из моих учеников умеет жалеть собак. И мне очень грустно, что ты не умеешь этого делать. Но у нас ещё есть время и я думаю ещё научить тебя.
А ещё через некоторое время Алёша узнал, что имя у его учительницы совсем не странное, потому что звали её Лидия, а отчество не Яновна, а Ульяновна…
Алексей Дмитриевич стоял за колонной и не отрываясь смотрел, как Лидюль в старой, местами с протертым временем искусственным мехом и серым пуховым платке проходит через вестибюль. «А ведь она почти такая-же, только чуть поменьше стала, как будто высохла,» - подумал Алексей.
Когда дверь за ней захлопнулась, он рванул к выходу, но сразу остановился. «Сколько ей тогда было? Чуть за тридцать? А, сейчас? Вспомнит ли? Ведь я ни разу с тех лет так и не напомнил о себе, не сказал простое человеческое спасибо».
- Тань, - спросил он жену, пройдя на вкусный запах ужина. – А ты когда в последний раз была в своей школе?
- Когда, когда, - сердито ответила жена. – С меня по дому дел хватает. И на работе. Только ты можешь находить время по старым школам шататься. А, как собрание у сына – так тебя нет.
- А, почему ты мне про собрание ничего не сказала?
- А ты бы пошёл! – С издёвкой усмехнулась жена. – Как же, жди.

• 
• 
•