Алька, 60 - 5 октября 2008 11:38

Некролог
Старейший художник России карикатурист Борис Ефимов в возрасте 108 лет умер в Москве.

В прошлом году у Бориса Ефимова была выставка, большая персоналка в "Новом Манеже". Он давал мне интервью — у себя дома, на Кутузовском проспекте. Он очень плохо слышал, большой слуховой аппарат не спасал, так что интервью, можно сказать, не получилось. Но я получил образ человека. Совсем редкий.

Старики страдают от одиночества. Борис Ефимов страдал от внимания. Всем от него чего-то было надо. Рассказов, автографов, рисунков, вместе сфотографироваться. Когда ему было 90, он говорил, что господь наградил его долголетием за брата, расстрелянного Михаила Кольцова, что он живет за двоих. Когда стало 100, он стал говорить, что его долголетие невероятно. Когда мы с ним встретились в прошлом году, он уже называл свое долголетие скандальным и неприличным. "Если бы вы знали, как мне надоело жить!" — охал он резко очерченным полускошенным ртом.

Старики страдают от одиночества, потому что только интерес молодых держит их на земле. Они чувствуют, как они кому-то нужны, и признательны за это, потому что человек боится смерти и благодарен тем, кто это оттягивает. Но Борис Ефимов уже совсем не боялся смерти. Я думаю, он перестал ее бояться лет 50 назад, когда Сталин умер, так и не отправив его вслед за его братом. Он как-то раздраженно ждал ее, как подросток, который хочет поскорее уже получить от родителей свой детский подарок на день рождения, отвязаться от всего этого и поскорее пойти к друзьям.

Но он был слишком хорошо воспитан, чтобы вот так уйти. Он был даже как-то невероятно галантен и в свои 107 лет пытался встать с кресла, если в комнату входила женщина. Когда ему было 90, он на любом приеме считал своим непременным долгом сказать комплимент каждой даме, мило побеседовать с каждым господином и обязательно сочинить мадригал хозяйке или шутливые стихи хозяину дома, куда он приходил на семейный праздник. И у меня было такое ощущение, что он просто не позволяет себе расслабиться и умереть до того момента, пока не поговорит со всеми, кому до него дело. Прощаясь, он как-то устало и вопросительно улыбался в смысле — ну вы уже последний? Мне уже можно уходить?

Все, кто общался с очень пожилыми людьми, знает, что это особое восприятие действительности. Время для них течет медленнее, мелкие подробности сегодняшней жизни их не интересуют, и возникает такое ощущение, что они соотнесены с чем-то другим, чем ты сам. Скажем, со сменой времен года, или с горизонтом, или со старыми деревьями — чем-то большим, чем пространство, в котором ты живешь. Поэтому с ними легче где-нибудь на природе, в горах, в других темпоритмах, чем городская толчея. Но Борис Ефимов был очень городским человеком, никакой иной перспективы, кроме вот этих наших повседневных дел, у него и не было. И он ее перерабатывал во что-то большее, ей давал какое-то иное измерение.

Он всю жизнь рисовал карикатуры. На Временное правительство и Троцкого, на Сталина и Гитлера, на Бегина и Кеннеди и т. д. Я спросил его, не хочется ли ему нарисовать на кого-нибудь сегодня. Ну, не на Путина (зачем нужны мелкие ссоры), а, скажем, на Берлускони? Или на Блэра? Нет, говорит, не хочется. Они какие-то незначительные. Неинтересно.

В этом был какой-то странный парадокс. С одной стороны, жизнь его так сложилась, что он пообщался с главными людьми ХХ века. Предисловие к первому выпуску его карикатур писал Бухарин, Сталин лично правил его карикатуру на Эйзенхауэра. Гражданская война, коллективизация, 37-й год, испанская война, вторая мировая, Корея, Вьетнам, арабо-израильские конфликты — все это прошло прямо на его глазах, это все он должен был через себя пропустить и откликнуться. Повседневность века отсеивалась в его глазах в его же историю, и с этой позиции он мог спокойно сказать, что все, сделанное Тони Блэром, в сущности, не представляет собой ничего интересного. Это и был тот большой ландшафт времени, с которого он не мог не судить все происходящее.

А с другой стороны — ведь вся эта большая история представлялась для него карикатурой. Какими-то кривляющимися человечками. Иногда смешными, чаще горькими. Не знаю, как ему, еврею из Белостока, было рисовать карикатуры на Менахема Бегина, поджигающего войну семисвечником. Но смешно или горько — все равно вся эта грандиозная перспектива ХХ века становилась в его глазах прежде всего комиксом, дурацкими плясками беснующихся чертенят. Вместо величия — одна бесконечная потасовка мальчишей-плохишей.

Я думаю, поэтому он так и был постоянно всем нужен. Он родился в 1900-м, а умер в 2008-м. Он взрослым человеком встретил революцию и проводил СССР в небытие, и успел еще долго посмотреть на то, что случилось дальше. И просто этим он доказывал, что все можно пережить. Какой бы мелкой, жалкой и бессмысленной ни была эпоха, какой бесконечной карикатурой она бы ни казалась, ее можно просто пережить. Он пережил.

Григорий Ъ-Ревзин